Я взял записку Рика, повертел в руках и положил обратно. Мужчины без любви. Что-то в этом есть. Мама, отец, которого я никогда не видел, Элизабет, Эмили. По-моему, персонаж в «Все мы как бараны», который утверждал, что не способен на любовь, был просто фигурой, которую я ввел ради динамики сюжета; но разве он, в конце концов, не говорил от моего имени? Мне иногда бывало одиноко. Но это было одиночество человека, хотевшего людей вокруг себя, какого-то шума и движения, некоторой жизни. Женского тела мне хотелось все реже и реже. Даже это признание абсолютной женственности Мэри-Лу нисколько не было, утверждал я самому себе, грубым — оно было несколько отеческим, защитным, сочувственным, грустным.
Она встала с кресла:
— Пора.
— Вы уходите?
Надо было сделать что-то невинное и многозначительное, например, взять ее руку и поцеловать ее. Можно было подпустить цветистой риторики. Мужчины без любви! Столько опасностей менее чем за сутки!
Но она полагала, что да, ей пора идти, что она благодарит за кофе — мы оба забыли, что принесла-то кофе она. Закрыв за ней дверь, я постоял в маленькой прихожей, разглядывая свои пустые чемоданы на полках. Это было бесполезно и опасно. Надо было немедленно бежать, и не только от него, но и от нее тоже. Это же надо — дать себя увлечь ребенку от горшка два вершка, дать себя увлечь юному телу, в котором мозгов как у обрывка веревки!
Ибо если в этом теле такой разум, значит, тело это просто ужасно.
Нет. Я несправедлив. Ей не нравится врать, она старалась избегать этого. Она пыталась придерживаться середины между тем, чего они с Риком хотели, и тем, что она считала правильным — а кто я такой, чтобы осуждать ее понятия о морали? Я ей не нравлюсь. Опять-таки, кто я такой, чтобы ее за это осуждать? Она не читала эпохальных трудов Уилфрида Баркли. Ладно. Не только моих не читала. Господи, да она еще в трансе новобрачной! Она исполнена тайного довольства тем, что она отныне знает и чего не знает никто другой, женской радости самоотдачи, знания, что ты чье-то владение, чья-то рабыня, и что ты должна скрывать это от мужа именно тогда, когда получаешь наслаждение, заставлять его поверить, что ты просто играешь там, где, как тебе прекрасно известно, и заключена суть человеческой жизни. Эта скучность, замедленная реакция, то, что я воспринял как показатель низкого интеллекта, на самом деле просто ее равнодушие к человеку втрое старше себя, к человеку, с которым ради блага мужа она должна вести себя вежливо.
Пора было поспать перед чинным обедом. Я разделся и лег. Старики стрекочут, как кузнечики, завидев проходящую мимо девушку. Неудивительно, что такая девушка влечет за собой столько вражды и горя. Неудивительно, что молодые готовы пожертвовать столь многим ради ее любви. Тем не менее пусть она убирается домой, пока не стала причиной смерти новых молодых парней. Стариков. Старых клоунов, старых пердунов.
Глава VII
Мне многое приснилось. Считается, что это признак здоровья, но я запомнил свои сны, а это, здорово оно или нет, для меня необычно. Элизабет говаривала, что у меня нет подсознания, зато сознание открыто для всего. В ее понимании это означало, что я просто ларек, в котором ничего нет, кроме дешевых побрякушек на продажу. И зачем только мы встречались? Знакомый доктор-индус сказал, что нам надо продолжать встречаться, пока мы не узнаем, но что узнаем, так и не объяснил.
Мои сны были на тему женщин tout court 13 . Они продолжались и наяву, когда я выбрался из кровати и вышел на балкон. Мне снилось, как я рассматриваю огромный ледник на противоположном конце долины, а после какого-то запутанного воспоминания о словах Элизабет я вдруг понял, что это мое собственное сознание. Я понял, какое же оно скучное, это пляшущее сознание, это мерцание ума, из которого я складывал свои неправдоподобные, но занимательные сюжеты. А потом я забеспокоился, потому что балкон начал раскручиваться и я завис под каким-то непонятным углом; так что сознательно или бессознательно мой разум парил в высоте, и до меня дошло, что я просто одна из множества бабочек, которых мистер Холидей держал под стеклом на булавках, только больно от булавки не было и я не мог разобрать энтомологическую надпись на латыни, классифицировавшую меня. Так что я проснулся с неприятным ощущением, что написал очень плохую прозу и что старина Зонкерс будет недоволен. От сна осталось то состояние, которое парни-психологи (да и парни-теологи) называют аффектированным. То есть я проснулся весь в поту и был очень доволен, что мне шестьдесят лет и что я тут, в Вайсвальде. Счастливейшие дни, ха и так далее. «Священная яловая корова», как называла меня Лиз.
Я полез под душ, и к тому времени было уже поздно пить чай и в самый раз спуститься в бар. Я быстро оделся и направился туда. В окно я наблюдал за процессией австрийских, немецких, швейцарских туристов, которые шли в противоположную сторону, то есть к фуникулеру; все маленькие, поперек себя шире, с пятнами пота на Lederhosen и перьями в шляпах, они напоминали оловянных солдатиков, марширующих обратно в коробку. Я уселся за стойкой, управляющий без видимого отвращения принялся сотворять мою адскую смесь, и тут в дверь ворвался профессор Таккер.
— Здравствуйте, Уилф, старая перечница!
— Сами такой, — с кислым предчувствием ответил я, — адъюнкт-профессор.
— Я такого еще никогда не видел, даже у себя дома!
— Простите, но я не намерен ползти на карачках.
— И не нужно. Там везде перила. Как вы с Мэри-Лу?
— Она упоминала Холидея.
Он осекся. После длительной паузы он счел подходящим засмеяться. Тяжкий мыслительный процесс можно было наблюдать на его лице. Он напоминал шедевр техники викторианской эпохи — насос, изготовленный с величайшим тщанием и искусством, старательно выкрашенный и смазанный, пыхтящий паром и вращающийся медленно-медленно, как планета.
— Это личность — мистер Холидей.
— Не верю.
— Я как раз собирался рассказать вам о нем.
— Не-а, как вы изволите выражаться.
— Пообедаете с нами?
Здравый смысл подсказывал не принимать никаких обязательств.
— Вы оба пообедаете со мной. Нет, я настаиваю. Для меня это удовольствие.
— Вы правду говорите?
— А кто вообще говорит правду?
Рик немного расслабился, хотя туча на лице еще оставалась. Я вспомнил, как его лицо выглядело раньше. День на горном солнце превратил нос, щеки и лоб в пунцовые яблоки, вишни, помидоры. Я вертел головой так и сяк, пока не поймал собственное отражение среди искаженных контуров бутылок в неизбежном зеркале за стойкой. Я-то никак не подходил под определение «краснощекий англичанин». Скорее я походил на кусок кожи, десятилетиями провалявшийся на чердаке, весь пыльный и потрескавшийся. Из зеркала на меня поглядывали тусклые глаза, нос был испещрен красными прожилками. Никому это лицо не знакомо, подумал я. Писатель — это не актер и не музыкант. Лицо — не его достоинство. Скорее недостаток, но может быть, и нет. Писатель безличен. Если бы я хотел настоящей славы, то есть чтобы меня узнавали на улице, мне следовало бы носить шляпу с метровой надписью: «Автор „Колдхарбора“. Я рад был, что не хотел славы и потому лгал Элизабет.
Я уже сидел в крохотном ресторанчике, когда появились Рик и Мэри-Лу. И он, и я были в обычных костюмах, зато Мэри-Лу, как с беспокойством отметил я, расфуфырилась вовсю. Юбка на ней была объемистая, как бы дутая, зато выше платье туго обтягивало ее изящные формы, а декольте заканчивалось так низко, как только позволяла швейцарская moeurs 14 . Для туристов это было очень низко. Я решил, что если бы она даже очень постаралась, то не смогла бы подобрать ничего более «рассчитанного на стариков». Тем не менее я усадил ее, церемонно подставив стул ей под юбку — это мой салонный трюк, — под меня самого стул подставил управляющий, и тут произошел взрыв.